ДЕЛО НЕПОГАШЕННОЙ ЛУНЫ
фрагмент первый
книга >> фрагмент
1 / фрагмент 2
/ фрагмент 3 / фрагмент
4 / об иероглифе "жэнь"
/
Богдан и Баг
Яффо,
вечер накануне Йом ха-Алия, 11-ое адара
Без малого за четырнадцать часов до того лайнер воздухолетного
товарищества "Эль Аль", разгладив широкими ладонями плоскостей
рассветное небо Средиземноморья, приземлился в международном аэропорту
Рабинович.
Шестичасовой ночной перелет из Ургенча, да смена часовых поясов...
Бек Ширмамед Кормибарсов с батюшкою своим, Измаилом Кормибарсовым,
позавтракав, сразу легли отдыхать, и, судя по всему, их полуденная
дрема плавно пошла в ночной сон - и ничего, и правильно, завтра
тяжелый день; торжества такого уровня и размаха всегда трудны...
Ангелина, вырвавшись на считанные дни из морозной, еще совсем по-зимнему
заваленной снегом Александрии, а потом и из слякотного весеннего
Ургенча, сама не своя была от страсти купаться - к столь южным водам
девочка попала впервые. И каково же оказалось ее разочарование,
когда воды не оправдали ее надежд: даже тут море - свинцовое, ходящее
ходуном - отнюдь не располагало к заплывам хотя бы до шедшей параллельно
берегу булыжной гряды волнолома. Втроем они - Фирузе, Ангелина и
Богдан - прошлись немного вдоль необъятного песчаного пляжа, с хохотом
подставляя лица мокрым и соленым, колким от песка оплеухам ветра,
треплющего не березы и не карагачи, а пальмы ("Мама, папа,
смотрите! Это же пальмы!"); не меньше часа они дурачились,
бегали за волнами и от волн, а потом ночь в пусть и удобных, но
все ж таки не постелях, а креслах воздухолета взяла свое, и обе
восхищенные, но уморившиеся женщины, молодая и маленькая, запросились
в номер, подальше от шумного хлесткого шторма.
А Богдану оказалось не до отдыха. Разом и усталый и взвинченный,
он ощущал нечто вроде гулкого парения, полета в безбрежной пустоте;
он не мог ни сидеть, ни, тем более, лежать, ему отчаянно хотелось
махать крыльями с того самого мгновения, как колеса воздухолета,
веско ударившись о бетон, со сдержанным рычанием покатили по священной
для всякого русского, для всякого православного земле - священной
вдвойне, когда здесь ждут друзья. И как же кстати пришелся звонок
Мокия Ниловича, пригласившего зайти сегодня же повечерять!
Фирузе, конечно, составила бы ему компанию, и прежний начальник
Богдана был бы только рад, но уставшая Ангелинка, услышав о приглашении,
лишь молча накрылась одеялом с головой, а Фирузе не захотела оставлять
дочку одну. И тут новое счастье привалило: позвонил Баг. Богдан
уж давным-давно не виделся и не слышался со старым ечем и напарником,
и даже электронных писем они друг другу не писали; и вот точно снег
на голову свалился, и не наших северных широт снег, а снег тутошний,
левантийский, редкий и ошеломляющий, как затмение солнца. "Ты
где?" - "В Яффо... Знаешь, это в Иерусалимском улусе...
небольшой порт..." - "Амитофо! И я в Яффо!" - "Господи!
Правда?" - "Правда. Ты давно?" - "Только что...
Ну, в смысле, с утра..." - "А я уж не первый день..."
- "Где остановился?" - "Да как сказать... А ты где?"
- "В "Галуте Полнощном"" - "О! Важный гость...
Понимаю. Ты официально на празднование зван? Большой человек, завтра
речи слушать будешь?" Богдан не стал объяснять, что это так,
да не так - не время и не место было подробностям - и ответил лишь:
"Обязательно буду". - "Тогда тем более надо бы сегодня
повидаться. Очень даже надо бы". - "Баг! Дорогой! Я к
Раби Нилычу еду сейчас, пять минут назад мы с ним договорились.
Неудобно переигрывать... Едем вместе, Раби обрадуется!" - "Гм...
Ты уверен?" - "А ты нет?" - "Ну... Мы с ним
все-таки не так, как ты..." - "Перестань, дружище! Едем!
А на обратном пути поговорим... Баг, мне тебя страшно не хватало!"
- " Знаешь, еч, мне тебя тоже... Давно..."
"Ну, - с улыбкою сказала Фирузе, когда Баг отключился, - теперь
уж точно я остаюсь. В вечерний разговор двух старых друзей женщинам
лучше не мешаться. Об одном прошу - пива много не пей. Знаю я Бага.
Лучше бутылка вина, чем пять кружек пива". - "Фиронька,
я вообще не собираюсь..." - растерялся Богдан. "Человек
предполагает, - рассудительно молвила мудрая Фирузе, - а Аллах располагает".
Богдан даже слегка обиделся. "Аллах вообще лозу пить не велит,
ты что, забыла?" - "Это он нам, мусульманам, не велит,
а за вами просто присматривает. Но все запоминает". - "Так
что ж ты, раз он запоминает, мне советуешь вино пить?" - "Я
тебе советую не вредить себе. Аллах любит, когда люди заботятся
о своем здоровье и, если зло неизбежно, выбирают наименьшее".
В устах заботливой Фирузе Аллах порою напоминал добродушного и скромного
семейного доктора, у которого всегда и для каждого есть простой
рецепт, как не повредить себе; а остальное - кисмет.
А может, Фирузе права? Может, так и надо?
На всякий случай выйдя пораньше, Богдан подкатил к условленному
перекрестку прежде напарника. Первое путешествие по ни разу доселе
не виданным улицам прошло как в тумане: Богдан опасался заблудиться,
или не суметь объясниться с водителем, или разминуться с другом...
Все обошлось, а ехать оказалось не слишком далеко. Богдан не говорил
на иврите, а водитель не говорил ни по-ханьски, ни по-русски; но
нынешний Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий
добродетельность управления, попечитель морального облика всех славянских
и всех сопредельных оным земель Ордуси Богдан Оуянцев-Сю, сменивший
Раби Нилыча на этом высоком посту несколько лет назад, сумел с достаточной
степенью вразумительности выговорить адрес по-здешнему, - а водитель,
докатив до названного места, с улыбкой повернулся к седоку и, каким-то
чудом безошибочно угадав его национальность, в качестве ответной
любезности сумел вполне внятно произнести на русском: "Двадцать
семь деньги". Богдан старательно сказал: "Тода" ,
потом извлек из кармана горсть только что наменянных в гостинице
местных лянов и чохов. Из уважения к древним обычаям ютаев их улусу
даровано было право выпускать свои деньги по курсу - да и по виду
- один к одному с общеордусскими денежными знаками, только вдобавок
ко всем обычным письменам и узорам они несли на себе еще и привычные
ютаям названия (зато и хождение имели только на территории улуса);
местные козаки звали их по-свойски шенкелями да огородами.
Расплатившись, минфа вышел в упоительное благоухание цветущего миндаля.
Его бывший начальник жил в уютном пригороде Яффо, называвшемся зычно,
колокольно: Рамат-Ган; Богдан знал уже, что это значит "Высоко
расположенный сад" или даже, можно сказать, "Сад на холме".
Холм, правда, к сезонам оставался равнодушен и выгибал свою широкую
спину одинаково и в дождь и в вёдро, но бескрайний сад, в котором
будто бы невзначай, сами собою, росли уединенные жилые дома и коттеджи,
вот-вот собирался полыхнуть знойной, слепящей, как полдень, зеленью
сикомор и смоковниц, и северное сердце Богдана заходилось от восторга
- да тихой тоски по тому, что эта неистовая красота не его...
Не прошло и минуты, как с севера подкатил "цзипучэ" ,
и то был Баг. "Как он осунулся!" - подумал Богдан. "Как
он посолиднел!" - подумал Баг. Друзья, однако, не успели даже
обняться; дверь ближайшего дома - скромного, в два этажа - отворилась,
и явно поджидавший их Мокий Нилович, придерживая застекленную створку
одной рукою, вышел на порог и проворчал: "Ну, вот. Дружба кочевых
и оседлых в разгаре. Почему-то я так и думал, молодые люди, что
нынче увижу вас обоих".
И вот теперь Богдан и Баг шагали по вечерним улицам Яффо молча.
История, рассказанная Раби Нилычем, потрясла обоих.
"Так вот почему приглашены все Кормибарсовы, - думал Богдан.
- Я-то думал, что это они из-за меня - а на самом деле, похоже,
я из-за них. Но почему бек никогда ничего не рассказывал? А знал
ли он сам? Может, его отец, Измаил, и ему не поведал о своей великой
роли?"
Так вполне могло статься. Старик был очень горд, а потому - очень
скромен.
"Вот откуда его старая дружба с отцом Раби Нилыча..."
Баг тоже думал о сложных хитропутьях истории. Как мало порой надобно
для того, чтобы все пошло именно так, а не иначе, как мало - и как,
в тоже самое время, много. Амитофо... Время от времени он искоса
поглядывал на Богдана; давно же Баг не видел друга! Напрасно Баг
так долго избегал с ним встреч... Совершенно напрасно.
Оба приятеля инстинктивно чувствовали, что разговор их, раз начавшись,
будет долгим, и потому не хотели его комкать, начиная посреди веселой
толпы. На завтра приходился праздник: Йом ха-Алия, День Восхождения
из топких низин рассеяния. На рассвете исполнялось ровно шестьдесят
лет с той поры, как первый ордусский транспорт с ютаями, бегущими
из Европы, вошел в яффский порт, и сразу же (все уж было подготовлено,
и ждали только этого события) Большой Совет Ордуси утвердил загодя
подписанный императором указ об образовании на территории, специально
выделенной из Тебризских земель, нового улуса с административным
центром в Иерусалиме. Конечно, Иерусалим - особый город; но то,
что там расположилось улусное правительство, никак не умалило его
роли религиозного центра сразу трех великих религий; святыней многих
Иерусалим был всегда, а вот столицею за всю свою историю служил
только ютаям - так что решение выглядело вполне справедливым, и
приняли его соответственно. В конце концов, для Ордуси с ее мешаниной
вер и племен подобное не в новинку; стоит лишь то, что не может
стать ни твоим, ни моим, сделать нашим - и многие проблемы отпадают
сами собой; конечно, это наивный подход, но бывают в жизни положения,
когда лишь наивность и выручает.
Оставалось поражаться, как слаженно и организованно было начато
великое, несколько лет потом занявшее дело: первый разговор Измаила
Кормибарсова с Моше Рабиновичем состоялся осенью (Раби Нилыч не
сказал точно, в какой день - не знал или не помнил) - а уже к концу
европейского февраля все оказалось оговорено, согласовано, и корабли
пошли. Правда, злые языки и по сию пору не уставали твердить, что
если бы не это вопиющее вмешательство азиатской империи в суверенные
дела демократической Европы, кайзер ни за что не вручил бы обер-камергерские
ключи и канцлерскую должность Шикльнахеру, выпущенному таки под
рукоплескания интеллектуалов из сумасшедшего дома; мол, такого национального
унижения, такого плевка в лицо, как наспех замаскированная под доброе
дело кража нескольких миллионов подданных, немцы не смогли стерпеть
и - пошло-поехало; но Богдан и прежде полагал, что тут, как оно
часто бывает, валят с больной головы на здоровую (в конце концов,
"Майн курцер курс" был написан задолго до начала ютайского
исхода); после рассказа же Раби Нилыча он в том уверился. Во всяком
случае, даже если тебя и впрямь как-то унизили, следует умнеть,
а не терять рассудок окончательно - ведь ни за что, без вины история,
в отличие от людей, никого не унижает.
И судя по веселью, царившему на улицах Яффо, никак нельзя было заподозрить,
что здешние ютаи сейчас, или когда-либо прежде, чувствовали себя
украденными или еще как-то разыгранными в чужой, не имеющей к ним
отношения игре.
Было светло как днем: отовсюду слышалась музыка, витрины и окна
бесчисленных лавок и магазинов, кофеен и харчевен сверкали и лопались
от перепляса цветных огней, и сами люди на улицах то и дело танцевали,
даже пели что-то... Богдан любовался; чужая радость всегда греет
сердце, даже если ты не имеешь к ней отношения - а Богдан все ж
таки чуть-чуть, да ощущал себя сопричастным: ведь он был ордусянином,
к тому же внучка Измаила Кормибарсова была его женою. Он только
жалел, что совсем не знает языка: гомона не понимает, темпераментных
выкликов не понимает, не понимает песен, и даже буквы уличных надписей,
странные и необъяснимо красивые, напоминали ему не более чем сложенные
из чурбачков фигуры для городошной игры.
Впрочем, и не ютайская речь тут тоже звучала. Сколько мог судить
Богдан, арабский был вполне в ходу; а вот и родная речь прилетела:
пятеро молодых, лет двадцати, парней, один то ли ханец, то ли монгол,
двое - очевидные славяне и трое - не менее очевидные ютаи, обняв
друг друга за плечи, энергично шагали в ряд (им, смеясь, уступали
дорогу) и пели громко, накатисто, почти не фальшивя, с нарочито
серьезным и возвышенным видом:
Здесь ютаи живут
Что само по себе и не ново.
Они счастье куют.
Счастье - всякого дела основа.
Вот уж свечи зажглись.
Кантор тихо молитву читает...
Я люблю тебя, жизнь.
И вы знаете - мне помогает!
Баг тихо тронул его за плечо, и Богдан, очнувшись, понял, что стоит,
улыбаясь до ушей, и, затаив дыхание, смотрит вслед весельчакам.
Поворотившись к Багу, он смущенно пожал плечами и сказал:
- Славные какие ребята, правда?
Баг не ответил. Лицо его было непроницаемо, и понять, о чем думает
заслуженный человекоохранитель, как всегда, не представлялось возможным.
- Так и хочется к ним в компанию...
- Пойдем, где потише, - негромко предложил Баг. - Ты уже освоился
в Яффо? Найдешь?
После едва уловимой заминки Богдан, улыбнувшись, ответил:
- Подле гостиницы - вполне.
Они были уже совсем недалеко от "Галута-Полнощь", на Баркашова.
Богдан, успевший в номере наскоро полистать путеводитель, помнил,
что эта улица названа в честь флотского офицера, простого и никогда
не хватавшего звезд с неба служаки - таких в Ордуси многие тысячи;
выйдя в отставку, он не захотел расстаться с морем, купил яхту и
проводил большую часть времени в одиноких морских походах. Как-то
раз он на свою беду - и на счастье двум с половиной тысячам ютаев
- повстречал в открытом море "Аркадию", один из больших
пассажирских сампанов с переселенцами. В течение получаса старый
моряк шел параллельным курсом, подняв приветственные флажки; ему
махали с палубы, и он махал в ответ, а в восемнадцать сорок семь
заметил скользившую со стороны садящегося солнца прямо в борт лайнера
торпеду. Видимо, ее выпустила подводная лодка; лодку потом так и
не обнаружили, и осталось неизвестным, чья она и откуда. Сделать
было уже ничего нельзя. Только одно. И старый моряк, судя по всему
- без малейших колебаний, просто на рефлексе человека, тридцать
лет проходившего в погонах, сделал это одно: подставил себя под
удар, заслонив гражданский корабль своей скорлупкой. Толпившиеся
у борта пассажиры, радостно предвкушавшие новую жизнь, еще успели
слегка удивиться стремительному и, казалось бы, необъяснимому маневру
яхты чуть ли не под носом у их парохода - а потом посреди горевшего
праздничным закатным блеском моря с утробным ревом и треском выпер
к небу фонтан черной от дыма пены.
С той поры транспорты охранялись кораблями и гидровоздухолетами
военно-морских сил Ордуси - и, может, поэтому ничего подобного более
не случалось...
- К морю - туда, - показал Богдан. - Хочешь, пойдем на пляж? Наверняка
там никого.
- Правильное решение, - кивнул Баг.
С Баркашова они свернули на улицу бен Иехуды - этот удивительный
человек возродил иврит. Много веков назад древний язык ютаев вышел
из живого употребления и, как поэтично отмечалось в путеводителе,
оказался отлучен от своих бывших носителей так же, как они сами
- от своей родной земли. Казалось, это бесповоротно. Но бен Иехуда
сотворил чудо. В течение нескольких лет на всей планете Земля было
лишь два человека, говоривших на иврите - он и его сын. Теперь на
этом языке говорит целая страна...
Через сотню шагов друзья свернули налево.
- Вот моя гостиница, - сказал Богдан. - Может, лучше зайдем?
"Галут-Полнощь", сиявший, как и все дома в этот вечер,
россыпями разноцветных огней, стоял на улице Менгеле; по названиям
улиц и проспектов Яффо можно было изучать историю улуса. Блестящий
педиатр Менгеле, в чьих жилах, собственно, не текло ни полкапли
ютайской крови, владелец детской больницы в германском городе Мюнхене,
не смог расстаться со своими маленькими пациентами, родители коих
предпочли отъезд, и поначалу решил просто присмотреть за ними в
неблизкой - а для больных и нелегкой - дороге к земле пусть и обетованной,
но, что греха таить, в ту пору еще не слишком-то обустроенной и
мало приспособленной для детей с врожденными или благоприобретенными
недугами. Поплыл, доплыл - и прижился тут, и спас жизнь и здоровье
множеству ребятишек, и создал первую в улусе частную детскую клинику
- а в последние годы жизни прославился на весь свет беспримерно
смелыми, вдохновенными операциями по разделению сиамских близнецов
.
- Нет, - покачал головой Баг. - Не хочу твоих беспокоить. Пошли
к воде.
Богдан кивнул, и они двинулись мимо гостиницы.
"Интересно, - подумал Богдан, - а как сложилась бы судьба этого
самого Менгеле, если бы он остался? Или если бы, предположим, Шикльнахера
и его сподвижников не упрятали на многие годы в сумасшедшие дома
и тюрьмы, и учение Розенблюма об избранной расе невозбранно распространилось
в Германии на полтора десятка лет раньше? "
Есть люди, что будто иглы пронизывают складчатые вороха жизненных
обстоятельств. Даже сломать их легче, чем сбить с пути. Как бы мир
вокруг не буйствовал, они - те, кто не погибает - будто по волшебству
в конце концов творят (со стороны кажется - из ничего) то, что им
однажды вздумалось сотворить. Жги бен Иехуду на костре - он, верно,
и с пляшущими в пламени саламандрами говорил бы на воскрешенном
им языке.
Есть другие. Как, скажем, тот же Менгеле... Да несть им числа! Словно
бильярдные шары бьются они о рубежи, поставленные внешними условиями,
всякий раз с эффектным треском неуязвимо отскакивая и кубарем катясь
прочь - покуда их не отщелкнет в иную сторону очередной предел.
Так и катаются взад-вперед. Счастье, если кий судьбы направит их
верно.
И есть еще те, кто, испытывая сомнений не больше, чем камень, катящийся
с горы, шьют из жизни - из своей жизни, из жизни близких, из жизней
всех, кто подвернется - нечто столь невразумительное и нелепое,
что никто и никогда не сможет это носить. Отличить их от первых,
от добрых волшебников, невозможно в течение долгих лет; бесчисленным
людям, катающимся по миру бильярдными шарами, и те, и другие равно
кажутся безумными и никчемными, и только время, единственный по-настоящему
слепой и непредвзятый судья на свете, способно когда-нибудь дать
понять, чудо творил сей странный, не умеющий приспосабливаться человечек,
или всего лишь непреклонно рыл яму, чтобы бесследно похоронить в
ней всю свою страсть и стойкость, все свое стремление к совершенству.
Богдану было тревожно и совестно. Судя по всему, в ближайшие дни
ему предстояло встретиться с одним из таких, а стало быть, опережая
время, вынести - пусть молча, в душе своей, - предварительный приговор...
Город остался позади.
Насколько хватал глаз, не было ни души - в праздничный вечер и без
продутого порывами ветра пустынного пляжа хватало мест, где можно
провести время на любой вкус. Шторм к ночи поутих, и невидимое море
теперь только шипело в темноте, время от времени понизу выплескиваясь
из нее мерцающими плоскими языками. Слепящие разноцветные огни бесчисленных
окон, сгруппированные расстоянием в отчетливые сгустки отдельных
зданий, были далекими-далекими, они сверкали радостно и беззаботно,
но точно из другого мира; так иные галактики укладывают в бездне
свои звезды. Напарники нашли скамейку, стоявшую у самого прибоя,
уселись. Богдан поднял воротник куртки и зябко сунул руки в карманы.
- Поговорим, - предложил Баг. - Ночь уже.
- Да, - сказал Богдан.
Баг завозился, вынул из кармана плаща хрустящую пачку сигарет -
Богдан мог бы поклясться, что это любимые Баговы "Чжунхуа",
- защелкал зажигалкой. Сдергиваемый ветром то влево, то вправо узкий
огонек ненадолго осветил его подбородок тусклым оранжевым светом
и погас.
- Начинай ты, - сказал Баг из темноты.
книга >> фрагмент
1 / фрагмент 2
/ фрагмент 3 / фрагмент
4 / об иероглифе "жэнь"
/
|