ДЕЛО НЕПОГАШЕННОЙ ЛУНЫ
фрагмент первый

книга >> фрагмент 1 / фрагмент 2 / фрагмент 3 / фрагмент 4 / об иероглифе "жэнь" /

Богдан и Баг
Яффо,
вечер накануне Йом ха-Алия, 11-ое адара

Без малого за четырнадцать часов до того лайнер воздухолетного товарищества "Эль Аль", разгладив широкими ладонями плоскостей рассветное небо Средиземноморья, приземлился в международном аэропорту Рабинович.
Шестичасовой ночной перелет из Ургенча, да смена часовых поясов...
Бек Ширмамед Кормибарсов с батюшкою своим, Измаилом Кормибарсовым, позавтракав, сразу легли отдыхать, и, судя по всему, их полуденная дрема плавно пошла в ночной сон - и ничего, и правильно, завтра тяжелый день; торжества такого уровня и размаха всегда трудны... Ангелина, вырвавшись на считанные дни из морозной, еще совсем по-зимнему заваленной снегом Александрии, а потом и из слякотного весеннего Ургенча, сама не своя была от страсти купаться - к столь южным водам девочка попала впервые. И каково же оказалось ее разочарование, когда воды не оправдали ее надежд: даже тут море - свинцовое, ходящее ходуном - отнюдь не располагало к заплывам хотя бы до шедшей параллельно берегу булыжной гряды волнолома. Втроем они - Фирузе, Ангелина и Богдан - прошлись немного вдоль необъятного песчаного пляжа, с хохотом подставляя лица мокрым и соленым, колким от песка оплеухам ветра, треплющего не березы и не карагачи, а пальмы ("Мама, папа, смотрите! Это же пальмы!"); не меньше часа они дурачились, бегали за волнами и от волн, а потом ночь в пусть и удобных, но все ж таки не постелях, а креслах воздухолета взяла свое, и обе восхищенные, но уморившиеся женщины, молодая и маленькая, запросились в номер, подальше от шумного хлесткого шторма.
А Богдану оказалось не до отдыха. Разом и усталый и взвинченный, он ощущал нечто вроде гулкого парения, полета в безбрежной пустоте; он не мог ни сидеть, ни, тем более, лежать, ему отчаянно хотелось махать крыльями с того самого мгновения, как колеса воздухолета, веско ударившись о бетон, со сдержанным рычанием покатили по священной для всякого русского, для всякого православного земле - священной вдвойне, когда здесь ждут друзья. И как же кстати пришелся звонок Мокия Ниловича, пригласившего зайти сегодня же повечерять!
Фирузе, конечно, составила бы ему компанию, и прежний начальник Богдана был бы только рад, но уставшая Ангелинка, услышав о приглашении, лишь молча накрылась одеялом с головой, а Фирузе не захотела оставлять дочку одну. И тут новое счастье привалило: позвонил Баг. Богдан уж давным-давно не виделся и не слышался со старым ечем и напарником, и даже электронных писем они друг другу не писали; и вот точно снег на голову свалился, и не наших северных широт снег, а снег тутошний, левантийский, редкий и ошеломляющий, как затмение солнца. "Ты где?" - "В Яффо... Знаешь, это в Иерусалимском улусе... небольшой порт..." - "Амитофо! И я в Яффо!" - "Господи! Правда?" - "Правда. Ты давно?" - "Только что... Ну, в смысле, с утра..." - "А я уж не первый день..." - "Где остановился?" - "Да как сказать... А ты где?" - "В "Галуте Полнощном"" - "О! Важный гость... Понимаю. Ты официально на празднование зван? Большой человек, завтра речи слушать будешь?" Богдан не стал объяснять, что это так, да не так - не время и не место было подробностям - и ответил лишь: "Обязательно буду". - "Тогда тем более надо бы сегодня повидаться. Очень даже надо бы". - "Баг! Дорогой! Я к Раби Нилычу еду сейчас, пять минут назад мы с ним договорились. Неудобно переигрывать... Едем вместе, Раби обрадуется!" - "Гм... Ты уверен?" - "А ты нет?" - "Ну... Мы с ним все-таки не так, как ты..." - "Перестань, дружище! Едем! А на обратном пути поговорим... Баг, мне тебя страшно не хватало!" - " Знаешь, еч, мне тебя тоже... Давно..."
"Ну, - с улыбкою сказала Фирузе, когда Баг отключился, - теперь уж точно я остаюсь. В вечерний разговор двух старых друзей женщинам лучше не мешаться. Об одном прошу - пива много не пей. Знаю я Бага. Лучше бутылка вина, чем пять кружек пива". - "Фиронька, я вообще не собираюсь..." - растерялся Богдан. "Человек предполагает, - рассудительно молвила мудрая Фирузе, - а Аллах располагает". Богдан даже слегка обиделся. "Аллах вообще лозу пить не велит, ты что, забыла?" - "Это он нам, мусульманам, не велит, а за вами просто присматривает. Но все запоминает". - "Так что ж ты, раз он запоминает, мне советуешь вино пить?" - "Я тебе советую не вредить себе. Аллах любит, когда люди заботятся о своем здоровье и, если зло неизбежно, выбирают наименьшее".
В устах заботливой Фирузе Аллах порою напоминал добродушного и скромного семейного доктора, у которого всегда и для каждого есть простой рецепт, как не повредить себе; а остальное - кисмет.
А может, Фирузе права? Может, так и надо?
На всякий случай выйдя пораньше, Богдан подкатил к условленному перекрестку прежде напарника. Первое путешествие по ни разу доселе не виданным улицам прошло как в тумане: Богдан опасался заблудиться, или не суметь объясниться с водителем, или разминуться с другом... Все обошлось, а ехать оказалось не слишком далеко. Богдан не говорил на иврите, а водитель не говорил ни по-ханьски, ни по-русски; но нынешний Главный цензор Александрийского улуса, Великий муж, блюдущий добродетельность управления, попечитель морального облика всех славянских и всех сопредельных оным земель Ордуси Богдан Оуянцев-Сю, сменивший Раби Нилыча на этом высоком посту несколько лет назад, сумел с достаточной степенью вразумительности выговорить адрес по-здешнему, - а водитель, докатив до названного места, с улыбкой повернулся к седоку и, каким-то чудом безошибочно угадав его национальность, в качестве ответной любезности сумел вполне внятно произнести на русском: "Двадцать семь деньги". Богдан старательно сказал: "Тода" , потом извлек из кармана горсть только что наменянных в гостинице местных лянов и чохов. Из уважения к древним обычаям ютаев их улусу даровано было право выпускать свои деньги по курсу - да и по виду - один к одному с общеордусскими денежными знаками, только вдобавок ко всем обычным письменам и узорам они несли на себе еще и привычные ютаям названия (зато и хождение имели только на территории улуса); местные козаки звали их по-свойски шенкелями да огородами.
Расплатившись, минфа вышел в упоительное благоухание цветущего миндаля. Его бывший начальник жил в уютном пригороде Яффо, называвшемся зычно, колокольно: Рамат-Ган; Богдан знал уже, что это значит "Высоко расположенный сад" или даже, можно сказать, "Сад на холме". Холм, правда, к сезонам оставался равнодушен и выгибал свою широкую спину одинаково и в дождь и в вёдро, но бескрайний сад, в котором будто бы невзначай, сами собою, росли уединенные жилые дома и коттеджи, вот-вот собирался полыхнуть знойной, слепящей, как полдень, зеленью сикомор и смоковниц, и северное сердце Богдана заходилось от восторга - да тихой тоски по тому, что эта неистовая красота не его...
Не прошло и минуты, как с севера подкатил "цзипучэ" , и то был Баг. "Как он осунулся!" - подумал Богдан. "Как он посолиднел!" - подумал Баг. Друзья, однако, не успели даже обняться; дверь ближайшего дома - скромного, в два этажа - отворилась, и явно поджидавший их Мокий Нилович, придерживая застекленную створку одной рукою, вышел на порог и проворчал: "Ну, вот. Дружба кочевых и оседлых в разгаре. Почему-то я так и думал, молодые люди, что нынче увижу вас обоих".
И вот теперь Богдан и Баг шагали по вечерним улицам Яффо молча. История, рассказанная Раби Нилычем, потрясла обоих.
"Так вот почему приглашены все Кормибарсовы, - думал Богдан. - Я-то думал, что это они из-за меня - а на самом деле, похоже, я из-за них. Но почему бек никогда ничего не рассказывал? А знал ли он сам? Может, его отец, Измаил, и ему не поведал о своей великой роли?"
Так вполне могло статься. Старик был очень горд, а потому - очень скромен.
"Вот откуда его старая дружба с отцом Раби Нилыча..."
Баг тоже думал о сложных хитропутьях истории. Как мало порой надобно для того, чтобы все пошло именно так, а не иначе, как мало - и как, в тоже самое время, много. Амитофо... Время от времени он искоса поглядывал на Богдана; давно же Баг не видел друга! Напрасно Баг так долго избегал с ним встреч... Совершенно напрасно.
Оба приятеля инстинктивно чувствовали, что разговор их, раз начавшись, будет долгим, и потому не хотели его комкать, начиная посреди веселой толпы. На завтра приходился праздник: Йом ха-Алия, День Восхождения из топких низин рассеяния. На рассвете исполнялось ровно шестьдесят лет с той поры, как первый ордусский транспорт с ютаями, бегущими из Европы, вошел в яффский порт, и сразу же (все уж было подготовлено, и ждали только этого события) Большой Совет Ордуси утвердил загодя подписанный императором указ об образовании на территории, специально выделенной из Тебризских земель, нового улуса с административным центром в Иерусалиме. Конечно, Иерусалим - особый город; но то, что там расположилось улусное правительство, никак не умалило его роли религиозного центра сразу трех великих религий; святыней многих Иерусалим был всегда, а вот столицею за всю свою историю служил только ютаям - так что решение выглядело вполне справедливым, и приняли его соответственно. В конце концов, для Ордуси с ее мешаниной вер и племен подобное не в новинку; стоит лишь то, что не может стать ни твоим, ни моим, сделать нашим - и многие проблемы отпадают сами собой; конечно, это наивный подход, но бывают в жизни положения, когда лишь наивность и выручает.
Оставалось поражаться, как слаженно и организованно было начато великое, несколько лет потом занявшее дело: первый разговор Измаила Кормибарсова с Моше Рабиновичем состоялся осенью (Раби Нилыч не сказал точно, в какой день - не знал или не помнил) - а уже к концу европейского февраля все оказалось оговорено, согласовано, и корабли пошли. Правда, злые языки и по сию пору не уставали твердить, что если бы не это вопиющее вмешательство азиатской империи в суверенные дела демократической Европы, кайзер ни за что не вручил бы обер-камергерские ключи и канцлерскую должность Шикльнахеру, выпущенному таки под рукоплескания интеллектуалов из сумасшедшего дома; мол, такого национального унижения, такого плевка в лицо, как наспех замаскированная под доброе дело кража нескольких миллионов подданных, немцы не смогли стерпеть и - пошло-поехало; но Богдан и прежде полагал, что тут, как оно часто бывает, валят с больной головы на здоровую (в конце концов, "Майн курцер курс" был написан задолго до начала ютайского исхода); после рассказа же Раби Нилыча он в том уверился. Во всяком случае, даже если тебя и впрямь как-то унизили, следует умнеть, а не терять рассудок окончательно - ведь ни за что, без вины история, в отличие от людей, никого не унижает.
И судя по веселью, царившему на улицах Яффо, никак нельзя было заподозрить, что здешние ютаи сейчас, или когда-либо прежде, чувствовали себя украденными или еще как-то разыгранными в чужой, не имеющей к ним отношения игре.
Было светло как днем: отовсюду слышалась музыка, витрины и окна бесчисленных лавок и магазинов, кофеен и харчевен сверкали и лопались от перепляса цветных огней, и сами люди на улицах то и дело танцевали, даже пели что-то... Богдан любовался; чужая радость всегда греет сердце, даже если ты не имеешь к ней отношения - а Богдан все ж таки чуть-чуть, да ощущал себя сопричастным: ведь он был ордусянином, к тому же внучка Измаила Кормибарсова была его женою. Он только жалел, что совсем не знает языка: гомона не понимает, темпераментных выкликов не понимает, не понимает песен, и даже буквы уличных надписей, странные и необъяснимо красивые, напоминали ему не более чем сложенные из чурбачков фигуры для городошной игры.
Впрочем, и не ютайская речь тут тоже звучала. Сколько мог судить Богдан, арабский был вполне в ходу; а вот и родная речь прилетела: пятеро молодых, лет двадцати, парней, один то ли ханец, то ли монгол, двое - очевидные славяне и трое - не менее очевидные ютаи, обняв друг друга за плечи, энергично шагали в ряд (им, смеясь, уступали дорогу) и пели громко, накатисто, почти не фальшивя, с нарочито серьезным и возвышенным видом:

Здесь ютаи живут
Что само по себе и не ново.
Они счастье куют.
Счастье - всякого дела основа.
Вот уж свечи зажглись.
Кантор тихо молитву читает...
Я люблю тебя, жизнь.
И вы знаете - мне помогает!

Баг тихо тронул его за плечо, и Богдан, очнувшись, понял, что стоит, улыбаясь до ушей, и, затаив дыхание, смотрит вслед весельчакам. Поворотившись к Багу, он смущенно пожал плечами и сказал:
- Славные какие ребята, правда?
Баг не ответил. Лицо его было непроницаемо, и понять, о чем думает заслуженный человекоохранитель, как всегда, не представлялось возможным.
- Так и хочется к ним в компанию...
- Пойдем, где потише, - негромко предложил Баг. - Ты уже освоился в Яффо? Найдешь?
После едва уловимой заминки Богдан, улыбнувшись, ответил:
- Подле гостиницы - вполне.
Они были уже совсем недалеко от "Галута-Полнощь", на Баркашова. Богдан, успевший в номере наскоро полистать путеводитель, помнил, что эта улица названа в честь флотского офицера, простого и никогда не хватавшего звезд с неба служаки - таких в Ордуси многие тысячи; выйдя в отставку, он не захотел расстаться с морем, купил яхту и проводил большую часть времени в одиноких морских походах. Как-то раз он на свою беду - и на счастье двум с половиной тысячам ютаев - повстречал в открытом море "Аркадию", один из больших пассажирских сампанов с переселенцами. В течение получаса старый моряк шел параллельным курсом, подняв приветственные флажки; ему махали с палубы, и он махал в ответ, а в восемнадцать сорок семь заметил скользившую со стороны садящегося солнца прямо в борт лайнера торпеду. Видимо, ее выпустила подводная лодка; лодку потом так и не обнаружили, и осталось неизвестным, чья она и откуда. Сделать было уже ничего нельзя. Только одно. И старый моряк, судя по всему - без малейших колебаний, просто на рефлексе человека, тридцать лет проходившего в погонах, сделал это одно: подставил себя под удар, заслонив гражданский корабль своей скорлупкой. Толпившиеся у борта пассажиры, радостно предвкушавшие новую жизнь, еще успели слегка удивиться стремительному и, казалось бы, необъяснимому маневру яхты чуть ли не под носом у их парохода - а потом посреди горевшего праздничным закатным блеском моря с утробным ревом и треском выпер к небу фонтан черной от дыма пены.
С той поры транспорты охранялись кораблями и гидровоздухолетами военно-морских сил Ордуси - и, может, поэтому ничего подобного более не случалось...
- К морю - туда, - показал Богдан. - Хочешь, пойдем на пляж? Наверняка там никого.
- Правильное решение, - кивнул Баг.
С Баркашова они свернули на улицу бен Иехуды - этот удивительный человек возродил иврит. Много веков назад древний язык ютаев вышел из живого употребления и, как поэтично отмечалось в путеводителе, оказался отлучен от своих бывших носителей так же, как они сами - от своей родной земли. Казалось, это бесповоротно. Но бен Иехуда сотворил чудо. В течение нескольких лет на всей планете Земля было лишь два человека, говоривших на иврите - он и его сын. Теперь на этом языке говорит целая страна...
Через сотню шагов друзья свернули налево.
- Вот моя гостиница, - сказал Богдан. - Может, лучше зайдем?
"Галут-Полнощь", сиявший, как и все дома в этот вечер, россыпями разноцветных огней, стоял на улице Менгеле; по названиям улиц и проспектов Яффо можно было изучать историю улуса. Блестящий педиатр Менгеле, в чьих жилах, собственно, не текло ни полкапли ютайской крови, владелец детской больницы в германском городе Мюнхене, не смог расстаться со своими маленькими пациентами, родители коих предпочли отъезд, и поначалу решил просто присмотреть за ними в неблизкой - а для больных и нелегкой - дороге к земле пусть и обетованной, но, что греха таить, в ту пору еще не слишком-то обустроенной и мало приспособленной для детей с врожденными или благоприобретенными недугами. Поплыл, доплыл - и прижился тут, и спас жизнь и здоровье множеству ребятишек, и создал первую в улусе частную детскую клинику - а в последние годы жизни прославился на весь свет беспримерно смелыми, вдохновенными операциями по разделению сиамских близнецов .
- Нет, - покачал головой Баг. - Не хочу твоих беспокоить. Пошли к воде.
Богдан кивнул, и они двинулись мимо гостиницы.
"Интересно, - подумал Богдан, - а как сложилась бы судьба этого самого Менгеле, если бы он остался? Или если бы, предположим, Шикльнахера и его сподвижников не упрятали на многие годы в сумасшедшие дома и тюрьмы, и учение Розенблюма об избранной расе невозбранно распространилось в Германии на полтора десятка лет раньше? "
Есть люди, что будто иглы пронизывают складчатые вороха жизненных обстоятельств. Даже сломать их легче, чем сбить с пути. Как бы мир вокруг не буйствовал, они - те, кто не погибает - будто по волшебству в конце концов творят (со стороны кажется - из ничего) то, что им однажды вздумалось сотворить. Жги бен Иехуду на костре - он, верно, и с пляшущими в пламени саламандрами говорил бы на воскрешенном им языке.
Есть другие. Как, скажем, тот же Менгеле... Да несть им числа! Словно бильярдные шары бьются они о рубежи, поставленные внешними условиями, всякий раз с эффектным треском неуязвимо отскакивая и кубарем катясь прочь - покуда их не отщелкнет в иную сторону очередной предел. Так и катаются взад-вперед. Счастье, если кий судьбы направит их верно.
И есть еще те, кто, испытывая сомнений не больше, чем камень, катящийся с горы, шьют из жизни - из своей жизни, из жизни близких, из жизней всех, кто подвернется - нечто столь невразумительное и нелепое, что никто и никогда не сможет это носить. Отличить их от первых, от добрых волшебников, невозможно в течение долгих лет; бесчисленным людям, катающимся по миру бильярдными шарами, и те, и другие равно кажутся безумными и никчемными, и только время, единственный по-настоящему слепой и непредвзятый судья на свете, способно когда-нибудь дать понять, чудо творил сей странный, не умеющий приспосабливаться человечек, или всего лишь непреклонно рыл яму, чтобы бесследно похоронить в ней всю свою страсть и стойкость, все свое стремление к совершенству.
Богдану было тревожно и совестно. Судя по всему, в ближайшие дни ему предстояло встретиться с одним из таких, а стало быть, опережая время, вынести - пусть молча, в душе своей, - предварительный приговор...
Город остался позади.
Насколько хватал глаз, не было ни души - в праздничный вечер и без продутого порывами ветра пустынного пляжа хватало мест, где можно провести время на любой вкус. Шторм к ночи поутих, и невидимое море теперь только шипело в темноте, время от времени понизу выплескиваясь из нее мерцающими плоскими языками. Слепящие разноцветные огни бесчисленных окон, сгруппированные расстоянием в отчетливые сгустки отдельных зданий, были далекими-далекими, они сверкали радостно и беззаботно, но точно из другого мира; так иные галактики укладывают в бездне свои звезды. Напарники нашли скамейку, стоявшую у самого прибоя, уселись. Богдан поднял воротник куртки и зябко сунул руки в карманы.
- Поговорим, - предложил Баг. - Ночь уже.
- Да, - сказал Богдан.
Баг завозился, вынул из кармана плаща хрустящую пачку сигарет - Богдан мог бы поклясться, что это любимые Баговы "Чжунхуа", - защелкал зажигалкой. Сдергиваемый ветром то влево, то вправо узкий огонек ненадолго осветил его подбородок тусклым оранжевым светом и погас.
- Начинай ты, - сказал Баг из темноты.

книга >> фрагмент 1 / фрагмент 2 / фрагмент 3 / фрагмент 4 / об иероглифе "жэнь" /

© Ho"m van Zaitchik, 2005 © Э. Выхристюк, Е. Худеньков, перевод с китайского, 2005 © И. Алимов, дизайн, разработка, 2004