| |
3
Глядя на Хацу Оикава, трудно было поверить, что у ней
была такая дочь, как Эрико, рожденная от неизвестного отца. Поступив
в институт еще восемнадцатилетней девушкой, Хацу прослужила в
нем ни много ни мало двадцать пять лет. Как уже было сказано,
ее заметил прежний директор Р., и она долгое время находилась
под его покровительством. Эрико шел двадцатый год, следовательно,
она родилась, когда Хацу Оикава было года двадцать два, не больше.
Впрочем, в Институте уже не было никого, кто знал бы в подробностях,
что происходило здесь двадцать лет тому назад. Для всех было загадкой,
при каких обстоятельствах родилась Эрико и кто был ее отцом. Но
самый факт, что у Хацу не вся жизнь была посвящена распознаванию
признаков полового возбуждения у морских свинок, а были обстоятельства,
при которых родилась такая красавица-дочь, вызывал в душе Футагири
какое-то светлое чувство. Несомненно, эти обстоятельства определили
всю дальнейшую жизнь Хацу Оикава. Для окружающих они оставались
покрытыми мраком неизвестности, но слухи о них ходили самые разнообразные.
Уж очень большой соблазн представляла одинокая, серьезная, не
любящая мужчин женщина, у которой неожиданно для всех родилась
дочь и которая сразу же после родов повела опять строгую одинокую
жизнь. Сначала слухи питались догадкой о нетрезвом состоянии директора
Р., при всей своей учености человека, не чуждого радостей жизни
и понимавшего толк в вине и женщинах. История представлялась досужему
воображению в виде простой шалости судьбы, заставившей забыться
почтенного доктора Р., который, надо сказать, вообще благоволил
к Хацу Оикава, не заботясь, что скажут об этом люди.
Говорили, что когда недоступная обычно никаким человеческим чувствам
Хацу Оикава проведала об этих слухах, она пришла в неописуемую
ярость. В помещении для сиделок, находившемся в восточном крыле
института, она, забыв обо всем на свете, закатила страшную истерику.
В окружающих летели первые попавшиеся под руку предметы: чашки,
стаканы, металлические чайники, щипцы для углей.
— Вам еще мало, что я к своему позору не скрываю, что Эрико не
знает своего отца? Кому вы обязаны тем, что имеете здесь кусок
хлеба? Разве не Р.-сэнсэю? И вы еще смеете бросать грязью в его
лицо!.. Только подумать, чтобы этот дивный, этот святой человек
был повинен в рождении ребенка от такой женщины, как я! Как вам
не стыдно! Так знайте же, отцом Эрико был проходимец без роду
и племени, который обманул меня. Моя дочь родилась от него, но
зато Бог не обидел ее красотой. Я примирилась с судьбой и сама
потихоньку ее вырастила... А вам мало этого, мало того, что я
перестрадала? О-о, что я скажу Р.-сэнсэю? Как мне перенести это?
Чем же мне еще жить дальше?
Она выкрикивала эти слова в таком исступлении, что сплетницы стояли
притихшие и бледные от страха. И с тех пор всякие пересуды совершенно
прекратились. Обо всем этом Футагири узнал значительно позднее
от кандидата медицины Мадзима, работавшего в дизентерийном кабинете.
Эрико время от времени стала появляться в институте и помогать
в работе матери. Футагири постепенно привык к ней и получил возможность
приглядеться внимательнее. Эрико в обычное время казалась очень
спокойной и смирной девушкой, лицо ее не отражало никаких переживаний.
Но стоило ей о чем-нибудь заговорить, как она словно перерождалась,
скрытая в глубине страстность натуры прорывалась каскадом искр,
и Эрико поразительно хорошела. Хацу Оикава называла ее отца проходимцем
без роду и племени, но трудно было поверить, чтобы красота крови,
сквозившая в Эрико, была воспринята от одной лишь Хацу Оикава.
Невольно напрашивалась мысль, не струилась ли у ней в жилах кровь
какого-нибудь прекрасного юноши благородного происхождения? Не
похоронила ли всю свою жизнь, не жалея о том, Хацу Оикава в дни
своей молодости, чтобы только пережить восторг какой-то одной
ночи? Пусть так, но отчего сам Футагири, еще недавно носивший
в груди непоколебимое решение не поддаваться никаким чувствам
любви, так легко отступил перед Эрико и теперь ходил полон мыслей
о ней? Его самого удивляло, что после разговора с Эрико он всегда
испытывал чувство какой-то неудовлетворенности и желания говорить
с нею еще больше. Что, собственно, привлекало его в Эрико? Ее
лицо? Голос? Вся ее фигура, в которой наряду со сдержанностью
разума сквозила необузданность чувства? Или эта детская невинность
и уживавшийся с ней рядом аромат страсти? Так или иначе, но интерес
Футагири к Эрико повышался и притом с такою быстротою и поспешностью,
что невольно даже заставлял его самого сомневаться в серьезности
своего чувства.
Однажды вечером, в довольно поздний час, когда Футагири шел в
питомник, он натолкнулся в коридоре на Эрико. Она стояла в задумчивой
позе, озаряемая полусветом тусклой электрической лампочки.
— Это вы? Что с вами? — спросил с удивлением Футагири. Эрико молчала.
Выражение ее лица нельзя было разобрать, но вся она имела какой-то
подавленный вид. — Вы до сих пор еще не ушли домой?
— Как я могу уйти, когда и сэнсэй и мама еще здесь? И потом, у
меня же ключ от помещения.
— Ах, да! Ну извините. В другой раз, если мы задержимся, прямо
приходите ко мне и передавайте мне ключ, хорошо?
— Но это будет слишком безответственно с моей стороны.
— Ого, уже разговор об ответственности. Быстро же вы прониклись
традициями нашего института.
— Я не знаю... Сегодня мне пришлось пережить одну неприятность.
— Неприятность?
— Да, в комнате для сиделок на доске была написана такая вещь,
что...
— А что такое?
— Даже стыдно передать... Но я вам все-таки скажу. Было написано:
у ехидной старухи дочь вертихвостка...
— Что за мерзость!
— И потом еще: она скалит свои белые зубы, даже когда здоровается...
— Ох, уж эти женщины в нашем институте! Терпеть их не могу. Ничего,
Эрико, не смущайтесь, кто бы что ни сказал. Вы зато нравитесь
всем нашим сэнсэям-мужчинам.
— Правда?.. А Футагири-сэнсэю?
— Мне? Я тоже очень вас люблю.
— Положим! Футагири-сэнсэй ведь известный женоненавистник.
— Вот как! Скажите, какая репутация! Будьте покойны: для Эрико
Оикава сделано исключение.
— Благодарю вас. Только, пожалуйста, не говорите ничего маме.
А то как услышит, рассердится, и мне же плохо будет.
— Ну, разумеется, не скажу.
При последних словах дверь сзади вдруг распахнулась, и из-за нее
выглянула Хацу Оикава. Заметно было, что она едва сдерживается.
— Что такое, Эрико? Не прошло и нескольких дней после знакомства
с сэнсэем, как ты уже смеешь разговаривать с ним таким фамильярным
тоном! Что же дальше будет? Передаешь сэнсэю такие вещи, о которых
нельзя знать и матери! Говори сейчас, что ты сказала.
С этими словами Хацу Оикава стремительно вцепилась в грудь Эрико
руками и начала ее трясти.
— Да нет же, пустяки. Не волнуйтесь так, отпустите ее. Она заболеет,
если вы ее будете так терзать, — не выдержал и вступился Футагири.
Хацу Оикава все еще продолжала тяжело дышать, но уже была в состоянии
сказать более спокойным голосом:
— Говоря по правде, я сама привела ее с тем, чтобы просить вас
об этом. Вы, сэнсэй, по своей доброте только предупредили мое
желание. Но я должна еще немного посмотреть за этим ребенком.
Она еще ничего не смыслит в жизни. Так, когда дома, со мной наедине,
она кажется совсем взрослой, а выпустишь ее на волю — самой страшно:
долго ли до беды. Думаешь, думаешь о ней иной раз, целый день
себе места не находишь от тревоги. Я не знаю, как благодарить
за ваши добрые слова, сэнсэй. Но дайте мне еще подумать. А пока
возьмите ее хотя бы ученицей, распоряжайтесь ею как угодно, заставляйте
ее выполнять все ваши поручения.
Эрико стояла возле дверей и всхлипывала, слушая, что говорит мать.
|
|
